якуты О якутских названиях "диких людей" / А. Е. Аникин

О якутских названиях "диких людей" / А. Е. Аникин

Имеющиеся сведения о “диких людях” на северо-востоке Сибири относятся в основном к области фольклора. Однако его носители, а вслед за ними некоторые этнографы нередко усматривали в соответствующих фольклорных источниках (легендах и т.п.) реальную основу. В этом случае предполагалось, что в наиболее глухих углах Якутии, главным образом на её севере, до недавнего времени встречались некие человекообразные существа.

При известном разообразии описаний облика таких существ преобладают указания на их нечленорадельную речь, длинные волосы, покрытое шерстью тело необычного цвета, одежду из звериных шкур, способность быстро бегать, громко свистеть и т.п. Претендующие на реальность черты смыкаются с явно фантастическими, например, отсутствием головы.

Ниже приводятся лексикологические замечания к некоторым якутским диалектным названиям «диких людей».

Слово мγлγɵн ‘мюлен, разновидность дикого человека, нечистый дух’

Е. И. Коркина приводит как одно из характерных для индигирского говора якутского языка. Она считает его заимствованием из эвенского языка, что следует из сравнения с эвен, миэлэн- ‘мстить’ (Коркина 1992: 171-172). Это сравнение не очень понятно семантически и сомнительно фонетически, поскольку оставляет без объяснения огубленный вока­лизм якутского диалектизма.

Этому диалектизму, несомненно, тождественно встречающееся в лингвистической, этнографической и краеведческой литературе на рус­ском языке слово мюлен ‘дикий человек’ (например, у Е.И. Коркиной, см. выше). Вполне возможно, что это или подобное слово было известно русским старожилам севера Якутии на Яне, Индигирке, Колыме, Лене или, по крайней мере, какой-то части этих обитателей “полярной Руси”, разбросанной “обрывками и островками по устьям больших сибирских рек” (Богораз 1928: 361). Следует иметь в виду, что рассказы о “диких людях” фиксировались у русских на Индигирке, нижней Лене, Яне, Ко­лыме (ФРУ: 319). Есть основания думать, что слово типа мюлен было известно и отдельным группам тунгусов: “аяно-нельканские тунгусы мюленами называют диких людей, обитающих в хребте Джугджур или Дюжунгджур” (П.Л. Драверт, см. Гурвич 1975: 9). В источниках по якут­ской лексике как будто не отражен еще один вариант рассматриваемого слова, приблизительно переданный И.С. Гурвичем в виде бюлюн: “В верхоянских наслегах были распространены рассказы о мюленах-бюлюнах (врагах)” (Гурвич 1975: 59).

Речь, вероятно, о якут. бγлγн или, скорее, бγлγγн (бγлγɵн?), близ­ком по значению к мγлγɵн.

Текстовыми иллюстрациями к якут. мγлγɵн у Е.И. Коркиной слу­жат цитаты из Николая Абыйчанина: Мγлγɵннэр уонна сээдьэктэр уоттан уонна ууттан наhаа куттаналлар ‘Мюлены и духи гор очень боятся огня и воды’; Биир да чучунаа, биир да мγлγɵн, биир да сээдъэк хаhан да γɵскээбэтин! ‘Пусть никогда не будет ни одного чучуна, ни одного мюлена, ни одного горного духа!’ (Коркина 1992: 171-172). Эти цитаты интересны кроме прочего тем, что содержат указание на два других якутских диалектных названия полуфантастических существ, к которым принадлежит и мγлγɵн-мюлен. Предлагаемое ниже объяснение этого слова уместно предварить небольшой справкой о происхождении (более или менее ясном) и денотатах слов чучунаа и сээдъэк.

Якут, чучуна, чучунаа, чучна ‘дикий человек или одичавший беглец’ (Пекарский: 3701; Худяков 1969:81), чочунаа и др. фольк. ‘дикарь’ (ДСЯЯ: 301), чучунаа, чочунаа, кучунаа ‘обитатель тундры фантастиче­ского облика (голова срослась с туловищем; при еде проталкивает пищу плечами)’ (Окладников 1949: 85, 99-100; Николаев 1961: 56-57) объяс­няется как тунгусское заимствование, ср. эвенк. сучана, купана, чучана ‘беглец’, производные с суффиксом -на от суча-, куча-, чуча- ‘ускользнуть, убежать, скрыться (от преследования), спастись (бегством)’ (ДСЯЯ: 301; ТМС 2: 132).

В отношении словообразования ср. эвенк. туксанā ‘беглец’ от туксā ‘убежать’ (см. подробнее Болдырев 1987: 136-137). Быстрота бега, стремление укрыться - одни из наиболее характерных признаков “дикого человека”.

Как и в случае с мγлγɵн, следует считаться с тем, что слово чучуна(а) было известно русским старожилам Якутии. Не исключено, что это слово прошло через русскую обработку, следствием которой и стало доминирование варианта с начальным ч-, т.е. чучуна(а). Следы вариан­тов с анлаутными с-/h-, которые ожидались бы исходя из тунгусских форм сучанā, hучанā, в якутских диалектах, судя по имеющимся источ­никам, неизвестны. В русском же подобное слово вполне могло контаминировать со словом чуча ‘первобытный народ’ (Даль 4: 616), которое является вторичным преобразованием этнонима чудь в значении ‘народ-дикарь’ (о семантике и происхождении этого этнонима см. подробнее Фасмер 4: 378). Поскольку обычным русским синонимом якут. чучунаа является выражение худой чукча (Гурвич 1975: 69, 73), не исключено также, что на облик слова чучунаа повлиял и этноним чукча, происхо­дящий из источника, косвенно связанного с чукот. чавчыв ‘чукча-оленевод’.

При объяснении слова чучунаа следует считаться также с возмож­ностью его фонетических преобразований в якутском, например, через дистантную регрессивную ассимиляцию типа h-/с-...ч- > ч-/ч-...ч, т.е. *сучунаа/ *кучунаа > чучунаа.

Якут. диал. (Индигирка, Яна) сээдьж, hээйэк ‘дикий человек, злой дух’ (в отличие от чучунаа обозначает преимущественно горное, а не тундренное существо) происходит из эвен. hӭjэк ‘злой дух’, также ‘фантастическое существо, бродящее по горам с копьем’ (Коркина 1992: 108). Существенно этнонимическое употребление этого термина, который по эвенским диалектам может обозначать также коряка, итель­мена, чукчу (ТМС 2: 361). Чужеродцы, иноземцы в различных языковых традициях (не обязательно сибирских) нередко обозначаются словами, которые обозначают также разного рода чудовищ. Так, название много­голового сказочного чудовища-людоеда типа бур. мангад в ряде мон­гольских диалектов приобрело значение ‘русский’ (Janhunen 1997: 161-162). Ненецкое луца ‘русский’, будучи заимствовано в тунгусо-маньчжурские языки, контаминировало с названием демона, заимствованнным из кит. luocha (< санскр. rakshas), ср. маньчж. лона ‘русский’, ‘демон’ (Janhunen: там же; ср. ТМС 1: 506, 513).

“Омуки”, т.е. чужеродцы-неякуты (ср. якут. омук в значении ‘чужой, чужеродец, иноземец’, ‘тунгус, ламут’, ‘юкагир’, ‘чукча’), осо­бенно те, что обитали на краю ойкумены, нередко наделялись у якутов фантастическими свойствами (полностью или во многом совпадавшими со свойствами чучуна и мюленов), представая в фольклорных произве­дениях, например, как людоеды - не то люди, не то звери без голов, с ртом и глазами на груди (Николаев 1961: 55, 60).

Представляется, что якут. диал. мγлγɵн происходит из тунгусского источника типа эвен. булэн, булӭн, булун ‘враг, неприятель’, (некогда) ‘юкагир’. эвенк. булэн ‘враг’ (ТМС 1: 109-110); предлагаемое здесь сравнение тунгусского слова с др.-тюрк. bulun ‘пленник’ не кажется убедительным). Указанный тунгусский источник, по всей видимости, удовлетворяет фонетическим особенностям якутского диалектизма (тунг, булэн или булӭн > якут. *büliän > мγлγɵн), а также упомянутого выше якутского слова (“в верхоянских наслегах”) бюлюн = бγлγ(γ)н или бγлγɵн ‘враг’. В плане семантики существенно (помимо сказанного выше), что, по данным Г.Н. Курилова, эвены Оймякона считали юкаги­ров “дикими людьми”.

Не лишен интереса тот факт, что якутское название северного сия­ния дьукээбил уота, букв. ‘огонь юкагира’, вероятно, калькирует эвен. фольк. булън тоγън ‘северное сияние’ (= ‘огонь юкагира’), которое, в свою очередь, могло возникнуть под юкагирским влиянием, ср. юкаг. (тундр.) алайиип ланит, букв, ‘алайские огни’ (алайии ‘алаец, юкагир’, лачил ‘огонь’, см. ЮРС: 23; ТМС 1: 110).

К приведенным выше якутским названиям дикого человека примы­кает якут, (индигирский говор) сир чукчата ‘сказочный дикий человек’ (ДСЯС: 173), которое, по всей вероятности, является калькой с русско-индигирского сендушный чукча или просто сендушный ‘леший, мифиче­ский хозяин тундры’ (Чикачев 1990: 160). Значение русского слова мо­жет быть результатом сложного взаимодействия разнородных мифопо­этических представлений: адаптированного к жизни в тундре восточно-славянского образа лешего; возникшего уже на Индигирке в условиях интерференции с якутским, юкагирским и тунгусским окружением об­раза “хозяина” тундры (ср. якут. иччи как название “хозяина” любого предмета и явления природы, а также сходные факты в других языках Сибири) и, наконец, полуфантастического образа дикого обитателя тун­дры - “худого чукчи”, чучуна. Первоначально выражение сендушный (чукча), вероятно, относилось именно к сторонящемуся людей, живу­щему в тундре без всякого пристанища “худому чукче”.

Слово сендушный образовано от этимологически неясного рус. диал. сендуха или сентуха ‘тундра, природа; место, где нет жилья’ и име­ет коррелят в русско-колымском диалекте - сентушной (человек) ‘проводящий все время на открытом воздухе, кочевник’, ср. синонимич­ное полевой человек: чукчи - полевы люди (Богораз: 112, 139). Якутско-индигирское сир чукчата (где сир соответствует русскому сендуха) и русско-индигирское сендушный (чукча), несомненно, сложились под влиянием юкаг. (тундр.) сукидьэврэй чупчэ ‘чучуна, бродящий по сендухе чукча’, букв, ‘чукча, идущий наобум, по пустому, незаселенному мес­ту’, сукидьэврэйрукун ‘бродяга’, ср. сукидь- < сукинь- ‘в поле находя­щийся’, эврэй ‘ходящий’, рукун < сукун ‘существо’ (Курилов 1977: 133; ЮРС: 265). Якут. чукча < рус. Из русского, вероятно, и юкаг. чупчэ, ко­торое могло вытеснить более раннее заимствование непосредственно из чукотского, ср. юкаг. тундр. чаача ‘одна из групп оленных чукчей’ (ЮРС: 311).

Рассказы-легенды о “диких людях” в Якутии в свое время послужи­ли для Б.Ф. Поршнева одним из оснований для гипотезы о сохранении на окраинах северо-восточной Евразии “реликтовых гоминоидов”, т.е. сохранившихся в труднодоступных местах до наших дней палеоантро­пов. Эта гипотеза справедливо была расценена как невероятная.

Имеющимся данным как будто удовлетворяет гипотеза И.С. Гурвича, согласно которой реальной основой для представлений о “диких людях” становились “охотники-зверобои с побережья крайнего северо-востока Сибири, потерпевшие бедствие” (Гурвич 1975: 90). Ока­завшись в ловушке на льдине, оторванной от прибрежного льда, они могли, согласно И.С. Гурвичу, быть унесены довольно далеко на запад и здесь оказаться в положении отверженных, воспринимаемых местными жителями как “дикие люди”. Вместе с тем, Гурвич допускал, что “на сложение легенд о чучуне, мюлене повлияли также предания о предше­ствующем населении, мифы, сказки” (Гурвич 1975: 91-92), легко обрас­тавшие невероятными подробностями по принципу “...остуруойа олуhа, сэhэн баhаама” ‘...небылицы сказок и раздувание легенд’ (Николаев 1961:47).

Оценка гипотезы И.С. Гурвича - дело этнографов. Языковые же данные, т.е. обозначения “диких людей”, по всей видимости, указывают на то, что без этой гипотезы можно обойтись. Выражения мγлγɵн, чучу­наа, сээдьэк, худой чукча, сендушный чукча, сир чукчата и другие на­звания “диких людей” в языках севера Якутии первоначально являлись, скорее всего, ничем иным как обозначениями враждебных иноплемен­ников.

Представляется оправданным предположение И.С. Гурвича о том, что некоторые из фантастических свойств, приписываемых “диким лю­дям”, могут объясняться русским влиянием. Так, “безголовость” якут­ских чучунаа со ртом на груди и проталкивание ими пищи плечами (см. выше) явно не случайно совпадает с представлениями о самоедах, отра­зившихся в известном сочинении “О человецех незнаемых в восточной стране и о языцех розных”, написанном еще до прихода русских в Си­бирь: аки человеци, но без голов; рты у них меж плечима, а очи в гру- дех; иная самоядь такова: как почнут ясти, и они плечима движут вверх и вниз (Гурвич 1975: 36; Титов 18-90: 4, 5). Правда, характер связи ме­жду русскими и якутскими легендами о безголовых людях (не говоря о других фольклорных мотивах, в частности, о людях, засыпающих на зи­му), все же ясен не до конца, поскольку легенды о чучунаа, скорее всего, были известны у якутов еще до появления русских (И.С. Боло, см. Куз­нецов 1996: 353). Удивительно, что баснословные сведения о безголо­вых, со ртом на груди, обитателях неведомых полнощных стран были распространены в средневековой (вплоть до XVI-XVII вв.) Европе (Алексеев: XXI, XXXVI, 12, 18, 106, 112, 113 и др.).

О якутских названиях “диких людей” см. также в книге автора на­стоящих заметок: Этимологический словарь русских диалектов Сибири. Заимствования из уральских, алтайских и палеоазиатских языков (Новосибирск, 1997: 404, 511, 708).

Литература

Алексеев - Сибирь в известиях иностранных путешественников и писа­телей / Предисл., ред., и коммент. М.П. Алексеева. Иркутск, 1941.

Богораз - Богораз В.Г. Областной словарь колымского русского наре­чия // Сборник Отделения русского языка и словесности Академии наук. СПб., 1901. Т. 6-8.

Богораз 1928 - Богораз В.Г. Союз молодых. Роман из северной жизни. М.-Л., 1928.

Болдырев 1987 - Болдырев Б.В. Словообразование имен существительных в тунгусо-маньчжурских языках. Новосибирск, 1987.

Гурвич 1975 - Гурвич И.С. Таинственный чучуна. История одного этно­графического поиска. М., 1975.

Даль - Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. 2-е изд. М, 1955. Т. 1-4.

ДСЯС - Диалектологический словарь языка саха. Дополнительный том / Сост. Воронкин М.С., Алексеев М.П., Васильев Ю.И. Новосибирск, 1995.

ДСЯЯ - Диалектологический словарь якутского языка / Сост. Афанась­ев П.С., Воронкин М.С., Алексеев М.П. М., 1968.

Коркина 1992 - Коркина Е.И. Северо-восточная диалектная зона якутского языка. Новосибирск, 1992.

Кузнецов 1996 - Кузнецов М.П. География сакральных ландшафтов и оценка их роли в процессе восприятия коренными народами Больше- и Малозе- мельской тундры // Гуманитарная наука в России: соросовские лауреаты. Исто­рия, археология, культурная антропология и этнография. М., 1996.

Курилов 1977 - Курилов Г.Н. Сложные имена существительные в юкагир­ском языке. Л., 1977.

Николаев 1961 - Николаев С И. К вопросу о происхождении якутских ле­генд о древних людоедах // Сборник статей и материалов по этнографии наро­дов Якутии. Якутск, 1961.

Окладников 1949 - Окладников А.П. Исторические рассказы и легенды нижней Лены // Сборник Музея антропологии и этнографии. Т. XI. Л., 1949.

Пекарский - Пекарский Э.К Словарь якутского языка. Б.м., 1958. Т. 1-3.

Титов 1890 - Титов А. Сибирь в XVII в. Сборник старинных русских ста­тей о Сибири и прилежащих к ней землях. М., 1890.

ТМС - Сравнительный словарь тунгусо-маньчжурских языков. Л., 1975— 1977. Т. 1-2.

Фасмер - Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1964. Т. 1-4.

ФРУ - Фольклор Русского Устья. Л., 1987.

Худяков 1969 - Худяков И.А. Краткое описание Верхоянского округа. Л., 1969.

Чикачев 1990 - Чикачев А.Г. Русские на Индигирке. Новосибирск, 1990.

ЮРС - Курилов Г.Н. Юкагирско-русский словарь. Якутск, 1990.

Janhunen 1997 - Janhunen J. The Russian Monsters. On the Etymology of an Ethnonymic complex // Studia Etymologica Cracovensia 2, 1997.